1935 год, 26 ноября. Сегодня в восемь часов меня арестовали. Что означает быть арестованным? Быть арестованным означает — пять секунд назад у тебя были жена и трое детей, теперь они уже не твои. И, если вдруг у одного из твоих детей придёт мысль сказать тебе «папа», то для этого необходимо благоволение пары надзирателей.
На вопрос «есть ли у вас отец?» они должны смотреть не в мою сторону, а на тех, кто арестовал меня. Это от того, что только они знают — я их отец или нет. Я не только не принадлежу своей семье, а даже самому себе не принадлежу. Я более не способен отвечать на вопросы «кто?», «что?», я должен отвечать только на грамматический вопрос «что это?».
Теперь поняли, что я более не принадлежу себе. И поскольку мои внезапно появившиеся хозяева не знакомы с моими привычками и моей природой, между мной и моими хозяевами появляются такие разногласия, как между наездником и только что купленной лошадью. Однако этим примером и в мыслях не было сравниваться с лошадью или ослом, поскольку сегодня на рынке животных, даже при покупке ослёнка, минимум целый час торгуются, а я был отобран у моей семьи без аукциона.
И вот, вышли на улицу, и меня ведут двое чекистов — справа и слева. Я же не могу сказать — «иду» или «шагаю». Нет, брат, более нет для меня таких понятий как «идти», «гулять»: эти слова для свободных людей. В моём случае — «ведут», только «ведут».
Спустя некоторое время мы оказались в регистрационном «офисе» тюрьмы. Те, кто вели меня, сдают «коменданту» как инвентарь, нераздельный от тюрьмы, как неодушевлённый предмет. Более чем неодушевлённый предмет, поскольку предмет может быть потерян, а я, поскольку являюсь разумным человеком, должен следить за самим собой, чтобы не потеряться…
Лер Камсар
27 ноября. Сегодня я уже сижу в тюрьме. Нет, что я говорю, стою в тюрьме.
Заключённый, когда не знает, в чём его вина, не может сидеть. Он даже стоять не в состоянии. Он всё время ходит, бегает из одного угла в другой.
Задыхаясь, как Отелло, шагаю и повторяю: «В чём моя вина?» Смотрю на друзей, окружающих меня: от доброты и любви они соболезнуют мне, но ничем помочь не могут даже сами себе. «Успокойся, — говорят они мне, — без вины не останешься».
Макар — самый преданный заключённый, парень, который жизни не пожалеет ради меня, наконец говорит: «Успокойся, родной, если ты преступления не совершал, то можешь воспользоваться выдвинутыми мне обвинениями, а меня обвиняют по двум статьям, так что одна пусть останется мне, а другая — твоей будет».
Все разом смеёмся.
Эх, в тюрьме смех и плач живут близко по соседству. Настолько близко, что часто сменяют друг друга…
28 ноября. Сегодня я относительно спокоен. Не потому, что нашлась моя вина, а потому, что сегодня очередь Гургена переживать.
Наша камера настолько маленькая, что технически может только одному позволить переживать. Каждый день кто-то один переживает, а остальные восемь сидят и сочувствуют.
Следователь Гургену задал сорок вопросов, а последний всё время отвечал «нет».
— Неужели мой следователь не мог задать хоть один другой вопрос, на который я смог бы ответить «да»? Неужели невозможно было? Кто поверит, что действительно не знаю? Даже стыдно, что я такой неграмотный, неосведомлённый.
— Почему же стыдно? Греческий философ Сократ был «неграмотнее» тебя и вовсе не стыдился. Наоборот — гордился своей неграмотностью, — так воодушевлял Геворк.
— Да, но в те времена неграмотность поощрялась, а не наказывалась по 67-ой статье.
Злость Гургена не проходила, поэтому всё это должно было продолжиться и завтра. А сейчас — «обед».
29 ноября. Утром, когда открыл глаза, старый хрыч Акоб — 70-летний старик, который имел четырёх женатых, но никчёмных сыновей, сидел на своей койке и играл свадьбу, как будто только женится. По улыбчивым лицам его слушателей не трудно было догадаться, что мысленно все тоже женятся, но не на супруге старика Акоба, а каждый на своей невесте.
Неужели в тюрьме можно быть такими счастливыми. Смотрю на сладострастные лица моих друзей и неосознанно сам собираюсь жениться. Надеваю на девушку, мою будущую жену, узорчатое платье, которое так подходит ей, по ступенькам поднимаемся в комнату, и собираюсь признаться в любви, как вдруг кормушка (маленькое окошечко на дверях камеры) открывается и ключник Нерсес — самый мрачный из надзирателей, показывая своё «казённое» лицо, объявляет: «Прогулка».
Эта прогулка является 15-30-ти минутным отрезком времени, когда заключённые выходят справить нужду и помыться. Это время измеряется не какими-либо заводскими часами, а логикой наших ключников. Часами, стрелки которых до сих пор непонятно какой силой двигаются взад-вперёд.
Если твой ключник улыбается, то нет проблем, спокойно можешь сидеть… Какой бы ни был запор, как-нибудь добьёшься результата: лучше хоть что-то, чем вообще ничего. В любом случае, для благополучного завершения этого болезненного акта, заключённый должен заранее психологически подготовиться. Если не готов, то лучше не садись. Зачем удивляться, какая комиссия в мире без предварительной подготовки добивалась успехов на своих заседаниях?
Чтобы ты сдох, старый хрыч Акоб, выбрал же ты время для свадьбы… и нас тоже женил. Отвлёк наше внимание и не дал хоть чуть-чуть поразмыслить о предстоящем деле.
3 декабря. Меня вызывают к следователю: сегодня первый день допроса. С собой забираю одинаковое количество «да» и «нет», чтобы говорить «нет» о том, чего не видел, и «да» о том, что видел. Однако, после возвращения с трёхчасового допроса, замечаю, что «да» вообще не употребил и только «нет» понадобилось.
Ещё один раз пойду, но если следователь опять будет задавать такие вопросы, ответом на которые исключительно будут «нет», то в следующий раз не буду с собой брать «да».
10 декабря. Ночью был со своими детьми.
Счастлив. Не согрешил ли я перед законом? Поскольку, если следователь будет согласен с мнением поэта Туманяна о том, что «жизнь — это сон, а сон — целая жизнь», то меня, несомненно, осудят за то, что я был счастлив во сне…
…Я сегодня долго лежу. Надо встать, умыться и в быстром темпе продолжать своё заключение.
12 декабря. Старик Акоб сам для себя решил воскресенье считать святым днём, чтобы чем-то оно отличалось от других дней, однако ничего не получалось.
Каждый день одна и та же еда, целый день в одной и той же одежде, каждый день одинаковое отношение… Только имеет одну новую шапку, которую в предполагаемое воскресенье надевает на несколько часов. Я называю этот день «предполагаемым», поскольку у Акоба нет настоящего календаря. Дни он считает, царапая кресты на стене, которые, благодаря озорнику Левону, то прибавляются, то уменьшаются, в течение недели даря набожному старику Акобу несколько воскресений…
На сегодняшней прогулке, пока я идейно готовился к справлению естественной нужды, время вышло, и нас привели обратно.
Разозлённый, я ложусь на свою койку, закрываю глаза, строю себе туалет по последнему слову архитектуры и сажусь, бесконечно, бесконечно…
17 декабря. Нет, нет! Господи, не дай, чтобы слова Туманяна стали бы действительностью. Какая есть необходимость в том, чтобы «жизнь была сном, а сон — жизнью». Пусть сон будет сном, а жизнь — жизнью. В противном случае — стыд и позор…
Ночью во сне я видел, как моя жена вышла замуж за старого грузчика. В свете тысячи свечей стол был заставлен всеми яствами мира. Жена моя, в платье из шёлка, сидела напротив своего нового мужа, и они сладко разговаривали. Муж говорил:
— Жена, сегодня работы не было. Всего 30 рублей заработал, как же нам жить?
— До сих пор я жила на 6 рублей в день.
— Почему же, твой прежний муж чем занимался?
— Писателем был. Его очень уважали: самый читаемый как в Армении, так и за рубежом.
— И в день всего 6 рублей зарабатывал?
— Да.
— Тогда почему не нанимался работать грузчиком?
— Из-за своей глупости.
Увидел я, как новый муж почувствовал себя польщённым, они обменялись многозначительными улыбками, и моя жена пошла готовить постель.
Я с ужасом ждал — одну или две постели она приготовит? Когда увидел, что постель одна, крикнул, что есть силы, и проснулся…
Проснулся и сел рядом со старым хрычом Акобом, так как он был в нашей камере толкователем сновидений.
— Давай, старик, расскажи, что означает грузчик во сне?
— Утром, утром, — прошептал «ясновидец» и повернулся на другой бок, не понимая, что утром будет уже слишком поздно…
Геворк — бывший ссыльный, и его снова отправят туда же.
Сидит и рассказывает, как русские девушки сходят с ума от черноволосых восточных мужчин.
Заключённые, особенно молодые, выказывают знаки нетерпения: хотят, чтобы поскорее закончилось бы следствие.
23 декабря. Не знаю — освобожусь или умру в тюрьме, поэтому одинаково готовлюсь к обоим вариантам.
Здесь ни о чём заранее не предупреждают человека, здесь всё случается неожиданно. Заходит ключник и говорит: «Собирай вещи», — и выводит. Не знаешь — на смерть ведут или на свободу. Поэтому психологически надо быть готовым и к смерти, и к жизни.
Если будет приказ о расстреле, то за пять секунд соберу все вещи. Что есть у меня в жизни? Так мало, что даже стыдно забирать с собой на тот свет.
Что же касается жизни, то это трудно, об этом надо подумать…
Если кто-то захочет до конца убить кого-то, то он должен убить и всех тех людей, в сердцах и умах которых живёт этот человек. Поэтому, если мои судьи решат убить меня, заранее не убив всех моих читателей, то они не добьются успеха. Но, возможно ли так осторожно устроить эту резню, чтобы самим не оказаться в ней?
26 декабря. Свидание с женой в присутствии следователя. С вами такое было? Кажется, что у тебя дизентерия. Хочешь говорить, но слова не выходят изо рта. Такое впечатление, что мысли окаменели в мозгу, а когда говоришь — выходят только раздробленные песчинки. Подобное явление бывает во сне. Видишь, что сидишь на унитазе, однако никак не можешь справить нужду, так как необъяснимой силой понимаешь, что право своё не можешь применить, в противном случае реально нагадишь…
Сегодня обед был вообще несъедобен, хоть чуть-чуть жира добавляли бы. Вынужденно, когда лягу в постель, буду воображать, что ем что-то вкусное. Чем меньше в реальности, тем больше в фантазиях.
27 декабря. Вчера жена предложила на второе свидание привезти также детей. Я сопротивлялся, так как не знал, что ответить, если вдруг спросят: «Пап, а за что тебя арестовали?»
Очень трудно предъявленное мне обвинение объяснить понятно для детей. Если представлю одним обобщённым словом «ошибся», то, безусловно, не поверят, поскольку они хорошо знают, как быстро и безошибочно я читаю слова «трава», «дрова», «гора», «пора» из их учебника. Ещё я знаю, сколько будет дважды два, могу через два сосчитать до десяти и обратно, знаю, что облако не дым, а вода.
Я вас спрашиваю, как может некто, обладающий такими знаниями, ошибиться в чём-то?
Если скажу, что в том году, когда в доме не было ни крошки хлеба и мы умирали с голоду, я, потеряв надежду, написал письмо в Париж и из-за этого меня арестовали, то боюсь, что скажут:
— Если они не хотели, чтобы ты, потеряв надежду, написал письмо, то пусть накормили бы нас, пап…
Нет, очень трудно выбраться невредимым из этой ситуации. Надо принести в жертву либо их отца, либо правительство, арестовавшее их отца, поскольку, естественно, оба не могут быть одновременно невиновными. Кого же принести в жертву? Для того, чтобы называться «сыном», моим детям нужен непогрешимый отец, в будущем, чтобы называться «гражданином», нужно непогрешимое государство.
Я поступил правильно, запретив детей приводить ко мне. Пусть немного подождут, надеюсь, недоразумение скоро прояснится, и непогрешимость обоих будет доказана. Это необходимо не только для моих детей, но и для всего общества…
29 декабря. Сегодня хочу встретить закат за чтением. Хотел сказать — рассвет, поскольку днём и ночью камера освещается только электрической энергией, а ток по вечерам сильнее, чем утром.
Каждый месяц получаю журнал, где, наряду с другим, бывает напечатано что-то от Акселя Бакунца.
Мало статей есть для заключённых: абзацы короткие. Если учитывать, что заключённый после каждого абзаца возвращается к мыслям о своём жалком положении, то в течение одной страницы 12 раз должен вспоминать о том, что он заключённый. Читая на четырёх полосах «до-сви-да-ния» Чаренца, заключённый всего лишь в одном слове четыре раза арестовывается.
Бесчеловечно такие короткие абзацы писать для заключённого, когда он опасается по вечерам пить чай, чтобы не вставать посреди ночи и арестовываться за одну ночь два раза…
31 декабря. Сегодня с утра стало известно, что вечером Новый год. Мы, заключённые, с ужасом начали готовиться к тому, что вечером не будем рядом с нашими детьми…
Нет, я не могу сегодня оставаться в тюрьме и решил во что бы то не стало во время проверки сказать «я был здесь».
Вечером, когда каждый искал кого-то в более жалком положении, чтобы как-то обнадёжить себя, я выбрал Григория Просветителя, находящегося в глубокой темнице Вирап*.
1936 год
1 января. Сегодня старика Акоба перевели в центральную тюрьму. Акоб умер. Акоб умер, но его вши ещё живы. Они ещё долго будут жить, так как у нас нет бани. Холодно, нет никаких средств для отопления.
Не помню ни одного случая, чтобы на похоронах не сказали:
— Умер, но его память навечно останется в наших сердцах.
Однако, о-о-о, не дай Бог, чтобы память о старике Акобе осталась бы в наших сердцах. Вот что-то жжёт у сердца. Снимаю майку, если что-то найду — тут же раздавлю.
«Дайте мне сладкого сна, чтобы умчаться подальше от Жизни», — говорит поэт Ованес Ованисян. Какими требовательными в своё время были люди, которые мало видели жизнь. Я — нет. Я говорю: «Ах, дайте мне сладкого сна, чтобы умчаться подальше от тюрьмы».
Если бы поэта хотя бы на месяц заключили в тюрьму, безусловно, запел бы так же, как и я, а кладя голову на подушку из трав, не говорил бы «вот бы подушку из нежных роз», а довольствовался бы только шерстью.
4 февраля. Центральная тюрьма. Днём из двух больших окон проникает свет. Здесь можно громко говорить, петь, смеяться. Люди не пели и не смеялись не из-за того, что не имели права, а просто не было причины. Здесь нет ведра для справления нужды, однако здесь есть свои специфические трудности этого вопроса.
Днем или ночью, тот, кому приспичило, идёт к железным дверям, стучит и кричит: «Господин Мирза». Разумеется, господин Мирза не сразу открывает двери для того, чтобы ты сходил в туалет. Начинаешь произносить сладкие речи — «родной», «благослови тебя Бог», «ман олум» и т.д., смотря, насколько тебе приспичило.
Мой язык не может пробудить жалость. Если бы я полагался на мой язык, то не смог бы справлять нужду в центральной тюрьме. Я всегда стоял позади красноречивого друга и мысленно повторял его слова, и, когда открывались двери, выходил следом за ним.
Ночь. Один из моих 18-ти друзей, завернувшись в простыню, встал у дверей, стучит и кричит: «Господин Мирза». Все проснулись и взвешиваем нужду, решая, воспользоваться ли открывшимися дверями или подождать следующего раза. Я каждый раз пользуюсь случаем, несмотря на то, что приношу мой сон в жертву этой туалетной жадности.
Мы настолько привыкли к тому, что нельзя мочиться, пока не крикнешь «господин Мирза», что даже во время прогулки или в камере во время горячих споров, когда слышим «господин Мирза» сразу хочется помочиться…
По моему мнению, вопрос туалетов в тюрьмах кардинально решится только тогда, когда заключённые станут такими же дисциплинированными, как животные.
Вы видели, как по команде погонщика верблюдов, вся вереница разом останавливается и начинает долго-долго мочиться?
Уже время, чтобы вопросом справления нужды занялось бы управление. Такая анархия мучает и заключённых и ключника, господина Мирзу, который с каждым днём слышит больше мольбы из четырёх камер, чем Бог от своих созданий. Не сомневаюсь, что, если бы существовала тюрьма тогда, когда сочинили «Отче наш», то перед «хлеб наш насущный дай нам на сей день» верующие произносили бы «туалет наш насущный дай нам на сей день».
15 марта. Сегодня проснулся раньше обычного и осматриваю тюрьму, где прожил три года. На потолке нет проведённых карандашом линий, однако по трещинам можно вообразить картинки. Вот на западной стороне потолка несколько крупных трещин сформировали старика с бородой. Рядом стоит лошадь, жаль, что на трёх ногах. Заключённому достаточно и одноногой лошади, потому как ехать ему некуда.
Наблюдая за блохами в трещинах стен, не трудно представить атаку на нас, которая ожидается в летние месяцы. Кресты на стене рядом с лежащим зеком воспринимаются как кролик непонятной формы. Ищу другие картины. 16 сокамерников, которые едят и двигаются, есть не более чем картинки, которые непонятнее, чем кролик на стене…
Поскольку «три года тюрьмы» ничем не отличаются от «трёх лет могилы», было бы не страшно произнести маленькую заупокойную надо мной…
Когда в камере начинают спорить о моисеевых и христианских законах, не знаю, принять принцип «зуб за зуб» или ударившему подставить другую щёку?
Однозначно, зуб за зуб, клык за клык более справедлив, однако, на практике часто неприменим. Поэтому, представим одного несправедливого судью, который приговаривает за год 100 человек, каждого к 10 годам тюрьмы. Десять на сто — тысяча лет. Представим, что в один день эти заключённые освободятся и решат справедливо осудить этого судью. Как же ответить «зуб за зуб», если во рту этого судьи нет столько зубов?
21 марта. Когда немного вытягиваю шею, из тюремного окна видна та часть Норкского парка, где в прошлом году именно в это время с моими тремя малышами собирали подснежники. Если бы у меня был бинокль, и я мог бы различать деревья, сказал бы вам, под каким деревом какого ребёнка сажал на плечи, кого с какого дерева снимал, прижимал к груди и целовал ненасытно.
Да, бинокль показал бы деревья, но не моих детей…
27 марта. Трудно, очень трудно три года сидеть без работы. Если бы тюремный потолок был бы из брёвен, мы бы, считая снопы тростника, как-нибудь проводили бы дни.
…Однако в нашей тюрьме нечего считать.
Вчера попробовал посчитать все те двери тюрьмы, за которыми побывал. Очень мало, всего пять дверей насчитал. Радостно, что столь немного дверей, за которыми был заключён, однако, поскольку значение всех этих дверей одинаково, поскольку и одна дверь может причинить столько же страданий, как и десять дверей, то лучше, если бы было их побольше, чтобы дольше считать…
Будучи приверженцем лозунга «лучше молчать, чем болтать глупости», тем не менее, сегодня хочу немного наговорить глупостей, так как очень неудобно долго сидеть в тишине.
Но почему обязательно «глупости», буду говорить «мудрые» вещи.
8 апреля. Завтра день свидания. Всего один раз в месяц, и то на десять минут. Получается, в году два часа, за три года — шесть часов. На свидание жду жену, моих троих детей, сестру и свояченицу. Вот как я распределяю эти минуты: по одной минуте буду целовать детей, это уже три минуты. Осталось семь. По одной минуте на то, чтобы спросить сестру и свояченицу «как вы?» и получить ответ. Это уже пять минут.
До этого, как обычно, жена уже должна перестать плакать. На шестой минуте должна вытереть слёзы и протянуть «ах» длиной максимум в одну минуту. Думаю, на пять минут плача не так уж много — минута на «ах».
Осталось четыре минуты: две — мне, две — жене на разговор. Я выбираю однокоренные слова и произношу их слитно, чтобы коротко выразить мысли. Однако, необходимо употребить слова «всесоюзная республиканская прокуратура», так как написал заявление, а ответа не получил. Свою речь я должен начать со слов «кассационная коллегия республиканского суда»: ещё одно заявление отправил туда.
Жена же со своей стороны обратилась к «начальнику армянского отделения народного комиссариата внутренних дел» и должна отрапортовать мне о результатах, да ещё должны сэкономить время на то, чтобы каждый рассказал о своих мучениях. А это разве возможно за две минуты? Женщина без работы, трое детей. Как же коротко рассказать о такой нищете? Что же делать?
Разве не лучше нарисовать карту со всеми судебными инстанциями и, показывая пальцем, говорить — «эта», «та». А чтобы выразить наши личные переживания, разве не лучше заранее написать однокоренные слова — «плохо», «боль», «думы», «плач», «страх», «смерть», «к сожалению», «мир», «пустой», «злой», «жертва», «о», «тесно», «мало», «давит» и т.д.
…А может детей не целовать? Или ни о чём не спрашивать сестру и свояченицу? Можно мальчиков покрепче поцеловать по одному разу.
Не знаю. Стою, опешив.
Из моего тюремного окна вижу два аэроплана, которые парят далеко в голубом небе.
Раньше, когда люди могли передвигаться только по суше и воде, ещё как-то можно было вынести тюрьму, но сейчас, когда человек свободно летает, тюрьма вдвойне стала невыносимее…
Из Дневника Лера Камсара
Читать также: Лер Камсар о зверствах большевиков в Армении, Лер Камсар – Последний могиканин армянской сатиры
