Паруйр Севак был больше, чем поэт. Больше, чем талантливый поэт. Он служил эталоном, мерилом прямоты и честности. Не случайно в конце 1980-х, когда пришедшие на митинг толпы жаждали услышать мнение робко молчавшей интеллигенции, люди говорили друг другу:
«Эх, был бы жив Севак, он бы точно сказал, как теперь быть». Таким его помнят, знают и сейчас — человеком, по природе своей умеющим говорить, нет, кричать одну только правду и готовым нести за нее ответственность.
И всего нежней и дороже
Паруйр был единственным ребенком в семье Казарян, в 1915 году вынужденно перебравшейся из Османской Турции в закавказскую Армению. Мальчик очень рано проявил свои способности.
Всего пяти лет от роду он бегло читал, умел писать, а его любимым местом была школа села Чанахчи, куда он часто приходил наблюдать, как занимаются дети постарше. Вот местный учитель и предложил родителям отдать сына в школу на год раньше обычного. Все годы в школе он проучился на отлично, но явное предпочтение отдавал литературе.
Он буквально глотал книги одну за другой, что серьезно беспокоило мать. В деревне все судачили о деде Паруйра, который тоже очень много читал, отчего, по глубокому убеждению односельчан, в конце концов и сошел с ума.
Дед рассказывал всем о том, что придет время, и «машины, похожие на белых голубей, взмоют в небо, по ниткам пойдет электричество, а в каждом доме будут кнопки, нажав на которые можно будет зажечь свет».
Вот мать и боялась, что участь сумасшедшего ждет и ее единственного сына. Но Паруйра оторвать от чтения было невозможно. Более того — в одиннадцать лет он стал сам писать стихи.
Естественно, у Паруйра даже не возникло вопроса, куда поступать после школы: конечно, на отделение армянского языка и литературы филологического факультета ЕГУ. Парадоксально, но глубокое, профессиональное знакомство с литературой в первые годы учебы в университете привело к тому, что у юноши опустились руки: он решил, что после Чаренца ему в поэзии делать нечего, нужно бросать писать стихи и заниматься только наукой.
«Все мои стихи были похожи друг на друга, и я решил, что Поэтом мне не быть. Но подсознание кричало: «Быть!» — рассказывал Севак. И еще: «Наверное, Чаренц убил меня, но убил с тайным намерением позже воскресить».
Его первым серьезным шагом в поэзии принято считать стихотворение «Быть или не быть» (1942 г.). Тогда только началась Великая Отечественная война, и этот вопрос стоял перед всей страной.
Стихотворение было необычным по манере письма и сильно отличалось от всего, что поэт писал раньше. Первые его стихи вышли в свет случайно: они попали в руки Рубена Зарьяна, бывшего в те годы редактором журнала «Советская литература» (в дальнейшем — журнал «Советакан грох»).
Стихи Рубену понравились, и он решил дать их в печать. Позже, когда Паруйр снова собрался публиковать свои стихи, Зарьян посоветовал ему вместо фамилии Казарян взять звучный псевдоним. Паруйру всегда нравился западноармянский поэт Рубен Севак (настоящая фамилия — Чилинкирян), погибший во время геноцида в Турции, и он дерзнул позаимствовать его псевдоним. Как показало время, чтобы еще больше прославить его.
Я еще удивлю этот атомный век
После окончания университета Паруйр поступил в аспирантуру Академии наук Армении. Во время учебы в университете и аспирантуре в Ереване он слушал лекции Грачья Ачаряна, Манука Абегяна, Арсена Тертеряна, Григора Гапанцяна, Карапета Мелик-Оганджаняна. Севак был неутомим.
Ему все время хотелось учиться, постигать новое. И хотя к концу сороковых он уже выпустил свой первый сборник «Бессмертные повелевают» и имя его уже было на слуху, он неожиданно для многих уехал в Москву и поступил в Литературный институт им. Горького. «Ты знаешь, сколько тут театров?..
А концертных залов, библиотек, музеев, выставок, литературных вечеров? Не перечислить! Каждое из этих учреждений — еще один институт. Помимо этого, еще и русский народ, и русский язык, который надо по-настоящему изучить… Все это вместе называется Москва. Мы у всей Москвы должны учиться, дорогой… Теперь ты понял, почему я здесь?» — говорил он одному из друзей.
Только за первый год жизни в Белокаменной он успел посмотреть весь репертуар Большого и Малого театров. Его часто можно было видеть в Колонном зале Дома Союзов, в концертном зале имени Чайковского, в Центральном доме литераторов.
Своими глубокими познаниями в музыке, театре, литературе, изобразительном искусстве он удивлял всех. При этом он легко абстрагировался от окружающего. «Если необходимо, — признавался Севак, — могу писать стихи в доме, в котором играют свадьбу».
Однажды Паруйру поручили написать реферат на тему «Горький и фольклор». Времени на работу дали очень мало, но он все же ознакомился со всеми произведениями Горького и подготовил такой реферат, что преподаватели и сокурсники единодушно оценили его как кандидатскую диссертацию.
Он читал везде — в метро, электричке, на автобусной остановке. Сэлинджер, Хемингуэй, Сартр, Фолкнер, Стейнбек… Но чтение книг не было досужим времяпрепровождением, а серьезным занятием, а еще точнее — страстью. Паруйр отлично учился по всем предметам. После окончания института остался на кафедре работать старшим преподавателем армянского языка.
Он очень внимательно и заботливо относился к подающим надежды и скромным людям — начинающим поэтам, одаренным студентам. При этом был нетерпим к бездарным и навязчивым. «Ты хочешь знать мое откровенное мнение?
Так вот оно: ты импотент, скопец, а в литературе нет места оскопленным мужчинам!» — взорвался однажды Севак, когда кто-то пришел к нему без приглашения, в очередной раз требуя мнения о своих произведениях. Но именно за искренность и прямоту его любили — даже те, кого он критиковал.
В начале 1950-х он сблизился со своей будущей женой, Ниной Менагаришвили, а в 1953-м они поженились. Нина окончила в Москве аспирантуру и готовилась к защите диссертации. Светловолосая, белокожая, с румянцем на щеках, простая и непосредственная, она сразу располагала к себе людей.
В московской квартире поэта часто собирались друзья: хлебосольная Нина приглашала их и угощала вкусными блюдами грузинской и армянской кухни. Паруйр же всем напиткам предпочитал трехзвездочный армянский коньяк. В браке с Ниной у Севака родилось двое сыновей — Армен и Корюн.
Жизнь в Москве была насыщенной. Встречи с интересными людьми, выступления, семинары. Паруйр даже начал писать роман, который однажды решил показать друзьям. «Он принес стопку блокнотов, положил на стол.
Обложки точно жемчугом усеяны — таким красивым почерком только Паруйр писал. На первом из блокнотов выведен заголовок романа: «Аманамеч». Он начал читать. Роман захватил нас с первых страниц. Перед нами была деревня со своим образом жизни, со своими былями и небылицами, с плачем и смехом.
Прототипами героев послужили односельчане, он изучил их досконально, поскольку жил с ними бок о бок. И создал очень интересные характеры. Роман был сдобрен юмором, который порой сгущался, принимая убийственную окраску. Немало было в нем лирических отступлений и чудесных описаний горной природы…
С того дня прошло более тридцати лет, многое позабылось, но помнится, что чтение продлилось до полуночи, что мы горячо одобрили новую работу своего друга. Возможно, сегодня кое-что в романе выцвело и нуждается в пересмотре, но я и теперь убежден: если бы Паруйр не погиб, армянская проза обогатилась бы новым «Панджуни»…» — вспоминает поэт Вардгес Бабаян — один из друзей Севака, с которым они вместе учились в Москве.
Твоя неспелая любовь и мое зрелое страданье
Однажды на свадьбе друзей Севак познакомился с молоденькой девушкой. В ту же ночь он начал писать поэму «Ерг ергоц» («Песнь песней») — для нее, еврейской девушки из Литвы Суламиты Рудник, которую увидел в тот день впервые и всего на несколько часов. Суламита так вспоминала об этой встрече:
«Он окончил наш институт весной, а я поступила осенью. Мы могли бы и не встретиться. Но встретились. Он сидел за маленьким столиком и с кем-то играл в шахматы. А я вошла в комнату с большим подносом, полным нарезанного белого хлеба… Мы оба замерли в эту секунду — и я, и он. Секунду, которая продлилась вечность…»
Ему было 33, ей — 18. Ему хватило одного взгляда, чтобы влюбиться. «Мы встречались каждый день. Проводили вместе почти все время, и я очень быстро его полюбила, сама того не понимая, что люблю»…
Как ни странно, но Сула и Севак были чем-то похожи внешне. Но главное, что сближало их, — страстность, безрассудство, внутренний огонь.
Чувство захватывало обоих — чем дальше, тем сильнее, неистовее. Но в начале 1959-го Севак узнал, что родители больны, и уехал в Ереван. Там его уже ждало письмо Суламиты. «Знаешь, я каждую секунду с тобой в своих мыслях.
Наверное, я родилась, чтобы быть с тобой, жить для тебя. Но пока что я хочу понять сама себя. И только сейчас я понимаю, почему не решаюсь жить для тебя… Я ведь и сама пока до конца не осознала всю силу своей любви к тебе…» Севак писал ей: «Сула джан… Если бы ты знала, как мне тоскливо.
Чувствую себя лишним, ненужным. Сегодня я получил твое письмо, и мне стало чуть легче. Но потом… Потом я вышел на улицу, и мне показалось, все смеются надо мной… Что поделать, такой вот я — без тебя, без своей любви, без своей женщины… Но ведь она была… Еще совсем недавно была. И отдавалась. И ласкала, и нежила. А как я буду жить без тебя месяцами? (…) Словом, любовь — никчемная вещь…»
Если к крови моей поднести спичку, загорится кровь моя
В 1960-м Севак вернулся в Ереван уже как состоявшийся поэт, пользующийся большой любовью читателей. А с 1963-го он работал в Институте литературы имени Абегяна в качестве старшего научного сотрудника, также был секретарем правления Союза писателей Армении.
У него был обширный круг знакомых, много друзей, приятелей. Особенно близок он был с Амо Сагияном, Сильвой Капутикян, Грачья Ованнисяном, Ваагном Давтяном.
«Время его было отмерено до грамма на медицинских весах, а он раздаривал его пудами — всем. Тут тебе и общественная деятельность, всякие официальные обязанности, тут тебе и телефонные звонки знакомых и незнакомых людей, и посетители…
Когда кто-то не заставал его дома, то свое появление кратко фиксировал на двери: «Приходил, тебя дома не было, «Веч., в 8 ч., жду», «В 5 утр. — хаш», «Позвони, есть важное дело»… Целые созвездия разборчивых и не очень надписей. Эти пестрые каракули, украшавшие дверь, — наиболее красноречивое свидетельство беззаботности посетителей и благодушия хозяйки дома», — вспоминает Вардгес Бабаян.
Он умудрялся находить время для всего — для людей, для общественной работы, для науки и для творчества. Его кандидатская диссертация о Саят-Нове была так хорошо написана, что Севаку дали за нее сразу докторскую степень, а в 1968-м труд вышел в свет уже как книга. Его стихи обрели огромную популярность.
Правда, некоторые литературные критики тех времен утверждали, что поэзия Севака сложна для восприятия. Да, поэт не был равнодушен к словесной красоте, к игре словами и звуками, но это мастерство и артистизм в обращении с языком никогда не душили смысла, не оттесняли мысль на задний план.
Его стихи прозрачны, просты и очень глубоки, так же как и искренние человеческие чувства. Поэтому каждый читатель воспринимал поэзию Севака как свой личный внутренний монолог. «Узор словесный мне претит. Устал я наконец. Пускай искусен ювелир, искуснее кузнец», — писал Севак в одном из своих двустиший.
Ни в поэзии, ни в жизни он не ловчил, не юлил, не подыскивал обходных путей для выражения своих мыслей и чувств. Не обходил острых углов, не откладывал на потом «мужского разговора». Севак заявил о праве человека на «запоздалую любовь», на личное, пусть трудное и выстраданное, осуждаемое ханжами, но все-таки счастье и на свободу.
Это было вызовом общественным устоям и традициям и, конечно же, вызвало бурную полемику. Но в своих стихах он говорил не только о любви. Севак соединял прошлое с настоящим и будущим, мыслил общенациональными категориями. И напоминал, как заповедь, что миру нужна чистота.
Явись, справедливость, явись ко мне, чтоб плевком я украсил холеный твой лоб!
Поэма «Несмолкающая колокольня», впервые изданная в 1959 году, произвела эффект разорвавшейся бомбы.
О геноциде 1915 года тогда почти не говорилось. Книгу читали, передавая друг другу, читали поодиночке и семьями, в кругу друзей и близких. Читали не просто как повествование о трагической судьбе композитора Комитаса — узнавали свою историю, заново переживали неутихающую боль под названием геноцид.
За эту поэму в 1967-м Севак получил Государственную премию Армянской ССР. Имя Севака было у всех на устах. И каково же было удивление, когда спустя 2 года, в 1969-м, сборник его стихов «Да будет свет» был запрещен к продаже. Сигнальный экземпляр лежал на столе директора издательства.
Был готов весь 25-тысячный тираж книги… Что же такого опасного нашли в ней цензоры? В представлении Севака поэт — это «секретарь Бога» и доводит до людей все те же очень простые и понятные библейские истины: не убей, не обмани, не укради, будь достойным своего звания и назначения.
Неужели именно это так испугало чиновников, запретивших сборник «Да будет свет»? На защиту Севака встала армянская интеллигенция. Правление Союза писателей обратилось в ЦК Компартии Армении с просьбой снять арест с тиража книги, отметив ее высокий художественный и идейный уровень. Но ничего не менялось.
Послужили ли причиной идеологические мотивы? Или то были интриги и месть завистников и прочих недоброжелателей, использовавших идеологическую демагогию для сведения личных счетов?..
Прошли месяцы, год… Книга все еще оставалась под арестом. Тяжелое душевное состояние Севака усугублялось, он стал неуравновешенным, нервным. «Помню, как весной 1971 года мне с трудом пришлось вывести его из ЦК.
Он совершенно утратил самообладание — сорочка на нем была порвана, в глазах слезы, и он ругался. Чтобы Паруйр ругался… Нет, речь идет не об уличной брани: он безадресно крыл всех негодяев, всех судей души человека, врагов света и прочее…» — вспоминал писатель и публицист Мкртыч Саркисян, редактор сборника «Да будет свет» (в 1962—1970 годах он занимал должность главного редактора издательства «Айастан»).
Для личности Севака — эмоциональной, резкой, бунтарской — арест книги был ударом, от которого он не оправился до конца жизни. Вето с тиража было снято уже после его смерти. При этом сборник все же подвергся легкой косметической правке — два стихотворения заменили, а еще из двух других удалили некоторые фрагменты.
В таком виде книга и пришла к читателю — с явно заметными вклеенными позже страницами. Однако в Ереване трудно было что-то утаить — несмотря ни на какие запреты, выдранные цензорами из сборника 6 страниц ходили по рукам, и на многих ереванских кухнях их читали по вечерам, сравнивая с «официальной» версией книги и недоумевая: неужели из-за этого стоило травить Поэта…
Коль умирать мне, пусть умру я от молнии-огня
В июне 1971-го Севака и его жену навестили секретарь и помощница Севака Грация Багдасарян и муж известной арменистки Людмилы Моталовой Иржи Скоумал. Иржи приехал из Праги, чтобы взять интервью у Паруйра. Грация и Иржи отправились в Чанахчи, на дачу поэта. На их гудки никто не отозвался, но через пару минут во двор бесшумно и плавно въехал автомобиль.
За рулем, довольно улыбаясь, сидел Паруйр. «Ездили в соседнее село, всю дорогу сам вел машину, а повороты там покруче дилижанских!» — похвастался он. Севак впервые самостоятельно, без чьей-либо помощи, вел машину.
Во время интервью поэт рассказал Скоумалу, что до конца года собирается завершить книгу «Cаят-Нова и армянское средневековье» и что сразу после нее приступит к своей давнишней мечте — научному переводу «Книги скорбных песнопений» Нарекаци. Затем переведет средневекового поэта Фрика.
На вопрос, что главное для поэта, ответил коротко и четко: «Прежде всего самостоятельность в суждениях, свобода мысли, предельная правдивость. Без этого, даже если Бог наградил большим талантом, ничего не выйдет». Еще говорил, что много планов, что боится не успеть, боится за собственные силы, потому что близится пятый десяток.
«Час был поздний, мы наскоро попрощались, уговорившись встретиться через пару дней в Ереване. Мы уехали на исходе понедельника, 14 июня 1971 года. Позжe я узнала, что мы были последними, кто видел их…» — писала в воспоминаниях Грация Багдасарян.
17 июня семья Севака возвращалась домой, в Ереван.
Паруйр вел машину самостоятельно во второй и последний раз в жизни. Нина сидела рядом, дети на заднем сиденьи. Вскоре они догнали большой грузовик, который занимал всю дорогу и не давал себя обогнать.
Севак все больше раздражался и наконец рискнул пойти на обгон. Во время маневра грузовик в очередной раз вильнул, и автомобиль Севака перевернулся. А грузовик уехал… Паруйр и Нина погибли почти мгновенно. Еще долго перепуганные дети, которые отделались царапинами, оставались в искореженной машине, пока наконец на безлюдной дороге не появился автомобиль.
О гибели Севака моментально доложили наверх. Столица гудела слухами: секретные службы убрали неугодного им поэта, катастрофа, дескать, была подстроена. Бюро ЦК Компартии быстро приняло решение — похоронить Севака в родной деревне. Якобы такова была его воля. Но поэт не оставил завещания.
Поэтому многие тогда посчитали, что его намеренно лишили достойного места в усыпальнице лучших представителей армянского народа — городском Пантеоне имени Комитаса, чтобы избежать народных волнений в столице.
Сегодня уже не узнать, была ли его смерть запланированным убийством или трагической случайностью. Но в одном сомневаться не приходится: слава Севака приобрела всенародный характер, его влияние на людей было огромно, он был совершенно не управляем со стороны властей и никак не соответствовал образу советского поэта.
Зато Севак вполне мог достойно представлять интересы армянского народа перед советской и мировой общественностью. С его уходом из жизни и из нашей действительности ушло что-то очень важное и нужное, стало чуть меньше добра и света. Правды.
Вот почему спустя почти два десятка лет после смерти поэта, когда на площади Свободы решалась судьба Армении, собравшиеся на митинг люди говорили друг другу: «Эх, был бы жив Севак, он бы точно сказал, как теперь быть…»
Досье
Паруйр Севак родился 24 января 1924 г.
1940 г. — окончил школу, поступил на отделение армянского языка и литературы филологического факультета Ереванского государственного университета.
1945 г. — поступил в аспирантуру Академии наук Армении.
1950 г. — поступил в Литературный институт имени Горького в Москве.
1963—71 гг. — работал в ереванском Институте литературы имени Абегяна в качестве старшего научного сотрудника.
1966—71 гг. — секретарь правления Союза писателей Армении.
1967 г. — защитил кандидатскую диссертацию, за которую получил сразу докторскую степень.
1968 г. — избран депутатом Верховного Совета Армянской ССР.
17 июня 1971 г. погиб в автокатастрофе.
Инесса Мириджанян | Из архива Музея литературы и искусства им. Е. Чаренца
