Вильям Русян. Те, которые не смогли вырваться из лап озверевшей толпы, уже никогда ничего не расскажут. А те, кому удалось выжить, они скажут главное: кто-то помог. Иногда их, помогавших, было несколько человек, и эти несколько звеньев помощи должны были еще соединиться со случаем, с уступкой судьбы, с удачей, если только слово удача можно применять по отношению к жертве погрома.
И тогда ты остаешься в живых, с искалеченной душой и телом. Но так уж устроен человек, что лица тех, кто убивал, расплываются в едином образе, бесформенном, злобном, яростном, а лица друзей всегда вспоминаешь так, как будто видишь их рядом с собой…
В Баку я жил на проспекте Ленина 32, угол 1-ой Свердловской. В 1950 г. окончил Институт народного хозяйства.
Работал в Министерстве финансов Азербайджана, затем ушел на производство. В 1987 г. по рекомендации моего хорошего товарища Фикрета Шарифова меня взяли на ткацкую фабрику города Сумгаита. Фабрику эту уже собирались было закрывать, мне удалось провести несколько удачных преобразований. Фабрика “задышала”, мое положение упрочилось, начальник был доволен, у меня сложились очень хорошие отношения с сослуживцами.
Первое предупреждение
В самый разгар сумгаитских погромов, ничего не подозревая (в Баку никакой информации о погромах не было), я из Баку на своих “Жигулях” направился, как всегда, на работу в Сумгаит. По дороге с удивлением наблюдал танки – вроде бы здесь они не частые гости.
В Сумгаите и вовсе: стрельба, горящий автобус, лежат мертвые люди. Казалось бы, реакция любого нормального человека должна быть совершенно однозначной -побыстрее уехать отсюда. Но я поехал на фабрику! Не могу сказать почему.
И мысли не было о том, что мне что-то может угрожать. Начальник, увидев меня, пришел в ужас: “Ты что, не знаешь, всех армян убивают?” Спрашиваю: “За что?” “Не знаю, – отвечает он, – я сейчас дам тебе трех вооруженных ребят, проводят тебя до Баку”. Надо сказать, что в Сумгаите и в советское время оружие не было редкостью. Случались и убийства, но, как правило, из-за денег, а не по национальному признаку.
Один из сопровождавших сел за руль, я разместился сзади между двумя вооруженными парнями. До Баку доехали нормально, без происшествий. Начальник настоял, чтобы из соображений безопасности я две недели не приезжал на работу и вообще в смутное время меньше появлялся на улице.
Чтобы поддержать меня, он со своим шофером даже присылал мне домой продукты. Это была, конечно, больше моральная поддержка, ведь в деньгах я не нуждался. Я не был бедным человеком. Позже выяснилось, что мои друзья лучше осознавали грозящую мне опасность, чем я сам. Где-то через пару недель начальник позвонил и сообщил, что в Сумгаите вроде все успокоилось, можно приступать к работе.
В этот раз судьба меня пощадила. Появившись в Сумгаите в разгар погромов, я уехал невредимым. И, если говорить честно, особых выводов не сделал. Мои друзья-азербайджанцы относились ко мне по-прежнему хорошо, и это меня успокаивало. О том, что завтра мне могут встретиться другие, незнакомые, для которых я буду не товарищ и друг, а враг-армянин, я не думал. Да разве я один!
Второе предупреждение
Следующее предупреждение я получил в Баку примерно через полтора года после сумгаитских погромов. Я ехал трамваем 14-го маршрута из Завокзального района к 1-ой Свердловской, когда в вагон ворвалась толпа азербайджанцев с палками, человек пятнадцать, и набросилась на армян. Я был жестоко избит.
Весь в крови, я бросился к 8-му отделению милиции, находившемуся недалеко от 1-ой Свердловской улицы. Это было время, когда государственная машина СССР еще функционировала. Если движущийся трамвай был “свободной территорией погрома”, то милиция – тогда это был все же государственный орган. Сразу же вызвали скорую, мне сделали перевязку. Некоторое время, пока не зажили раны, я отлеживался дома.
Хотя после этого происшествия я и принял окончательное решение уехать из Баку, но, как показало дальнейшее, некоторые иллюзии у меня все же сохранились, и они, эти иллюзии, стали позже причиной самых страшных событий в моей жизни. После жестокого избиения первая мысль была, конечно, о сыне – выпускнике бакинского Политехнического института.
Сын уехал из Баку в Ереван, оттуда в Москву, затем попросил убежище в США, где и остался. Я же не мог представить себе, что буду жить в другой стране. Такие ощущения были типичны для большинства бакинских армян старшего и среднего возраста.
Отъезд и возвращение
Я уехал к дочери, которая жила в Москве. В Баку я был обеспеченным человеком, имел хорошую квартиру, отличную дачу, положение. Теперь я стал просто беженцем. Родной город – это не просто место жизни, а круг друзей, знакомых, твой мир, твое будущее.
И дом – это не просто помещение. Это часть человека, и каждая вещь в твоем доме имеет свое место и свой смысл. И вот так, сразу, все оборвать – не приведи Бог никому пережить это. Но настоящее испытание ждало меня еще впереди.
У меня оставались дела в Баку, и я решил на несколько дней съездить туда. То ли официальная пропаганда (“положение постепенно нормализуется”), то ли большое число друзей в Баку придавало мне уверенности,- трудно сказать, что притупило обыкновенный инстинкт самосохранения.
Двенадцатого января, в самый канун последнего акта армянской трагедии в Баку, я прилетел туда на самолете. Добрался до дому, созвонился и встретился с друзьями. Решил пару своих дел.
13 января в 6 часов вечера я заглянул в сберкассу неподалеку от моего дома. Мне сказали, чтобы пришел завтра – сегодня, мол, денег не выдают. Позже я понял, что информация о погромах давно распространилась среди “нужных людей”, и судьба армянских вкладов уже была решена. Нельзя было допустить “рассеивания” армянских денег. Но в тот момент об этом я и не подумал.
В гуще погрома
Я был недалеко от проспекта Ленина, когда увидел огромную толпу азербайджанцев, которая спускалась к Дому Правительства. Несколько десятков человек бросились ко мне. Начали избивать. Они грубо отталкивали друг друга, каждый хотел иметь меня своей добычей.
Кто-то ударил меня железной трубой по голове – у меня и сейчас нет кусочка черепа. Чем-то твердым ударили по левому глазу, рассеклась бровь, кровь залила глаза. Кто-то пырнул ножом в бок. Кровь била струёй.
Один держал меня за куртку, чтобы я не вырывался, другие били. Когда речь идет о жизни и смерти – мелочей не бывает. У меня была импортная куртка, не на пуговицах, а на кнопках. Я был крупным, крепким человеком: мой рост 183 см, весил я тогда 120 кг.
Одним рывком я расстегнул куртку и буквально выскользнул из нее и пиджака, которые остались в руках погромщика. Сам же в сутолке бросился во двор. За мной ринулось с десяток человек. Но, по-видимому, это были не местные. Они не знали, что двор сквозной, имеет выход на проспект Ленина.
Я выбежал прямо к 8-му отделению милиции, где стоял страж порядка, безучастно наблюдавший за происходящим. Активисты народного фронта Азербайджана уже контролировали работу органов МВД. Я понимаю, что сегодня кто-то может даже усмехнуться словам, с которыми я бросился к милиционеру: “Я еврей, меня приняли за армянина”.
Но для меня это был единственный шанс спастись. “Сегодня все может случиться”, – сочувственно ответил милиционер, затолкнул меня в подъезд и захлопнул дверь. К нему подскочили несколько человек из толпы, не видел ли он армянина. “Никаких армян здесь нет – отрезал милиционер.
В это время в нескольких шагах от подъезда толпа нашла новую жертву. Через щелочку в двери я видел, как десятки ног топтали человека. Погромщики, подошедшие к милиционеру, забыв обо мне, ринулись к очередной жертве.
Оставшись один, милиционер быстро вошел в подъезд, спрашивает: “Ты жив?” Говорю: “Да”. “Сейчас я вызову скорую, – продолжает милиционер. – Когда приедет машина, я на секунду открою дверь подъезда. Ты должен успеть сразу прыгнуть в машину”. Сказав это, он поспешно вышел на улицу.
В спасительной цепочке -после выскальзывания из куртки и сквозного бакинского двора – этот незнакомый милиционер был третьим звеном.
Через некоторое время приехала скорая, водитель открыл заднюю дверь, милиционер рывком распахнул дверь подъезда, и я буквально одним прыжком (до сих пор удивляюсь, как у меня, раненого человека, хватило сил на такой рывок) влетел в машину. Водитель, прямо с открытой задней дверью (каждая секунда могла стать роковой), рванул с места и поехал против движения.
Водитель был азербайджанец. “Это звери”, – сказал он о толпе. Говорю об этом, чтобы подчеркнуть истину, которую я хорошо понял: кто был человеком, тот остался человеком и во время погромов. Я истекал кровью – главным образом из ран на голове и в боку. За время езды я обдумал, как назвать себя.
Ясно, что армянскую фамилию указать я не мог. Но совсем чужую называть не хотел. Удивительно, но меня не столько страшила смерть, сколько то, что я могу умереть безымянным. Эта мысль была ужасна.
Я решил сохранить сходство с моей действительной фамилией, чтобы те, кто знает меня, могли догадаться, о ком идет речь на самом деле. Это решение, как выяснилось позже, было еще одним, может быть, решающим звеном в цепочке моего выживания.
В больнице
Быстро доехали до больницы им. Семашко. Первый вопрос в приемном покое: “Кто ты по национальности?”. Говорю: “Еврей. Русман Вильям Леонтьевич” (так я переделал свое имя “Русян Вильям Левонович”). Смотрят недоверчиво. “Хорошо, приведите врача-еврея. Пусть они поговорят по-еврейски”.
Я немного воспрял духом. Дело в том, что я знаю немецкий язык. “Евреи -умный народ, – с надеждой думал я. -Если я немного намекну по-немецки, он сразу же поймет ситуацию, поддержит меня”. Вернулась санитарка, посланная за евреем: “Все евреи разбежались по домам” (речь шла о европейских евреях, говоривших на идиш). “Хорошо, выясним завтра, ведь утром они придут на работу”, – решает пославшая ее женщина.
С меня сняли всю окровавленную одежду, никакой новой не дали. Я остался в трусах, босиком. И здесь произошла та случайность, на которые так горазда судьба. Мое лицо было кровавым месивом, и я до сих пор не могу понять, как одна из медсестер все же смогла опознать меня.
“Бу эрмяниди” (это армянин), – с ненавистью крикнула она. Лицо этой женщины также показалось мне знакомым, хотя я никак не мог припомнить, где мы с ней встречались. Я стал доказывать, что я еврей, что она ошибается.
Поскольку мое еврейское происхождение все же не исключалось, несмотря на протесты медсестры, меня направили в хирургическое отделение. Хирургом был горский еврей, который сразу же занялся ранами на голове.
В этот момент врывается неугомонная медсестра: “Это армянин, не надо делать ему перевязку”. Хирург отвечает:
“Кого присылать ко мне – это не мое, а ваше дело. Но если человек уже попал сюда, – будь это хоть африканец, – я сделаю все, что надо”.
“Главное – обработать голову, – сказал он мне, – рану в боку я уже не успею обработать, видишь, сколько людей”. Кругом была страшная картина: окровавленные, обезумевшие от боли люди, стоны, крики.
Хирург наложил мне 6 швов на черепные раны и 3 шва на рану над левым глазом. Я с благодарностью вспоминаю о нем -без него бы я, конечно, не выжил.
Бывшие бакинцы хорошо знают, что бакинские армяне всегда имели отличные отношения как с европейскими, так и с горскими евреями -очень своеобразным, трудолюбивым народом, говорящем на диалекте персидского языка.
Я прошел в палату. Медсестра сумела заронить в медработников сомнение. Никто ко мне не подходил. Кровь из ножевой раны в боку текла не переставая. Вся моя постель была в крови. Я уже не верил в спасение.
Вмешательство друзей
И здесь – новый поворот судьбы. В Баку я летел вместе со своим товарищем Аликом – армянином, который был похож на типичного азербайджанца. Внешность делала его практически неуязвимым в этой ситуации.
В самолете мы договорились встретиться вечером 13-го января, и когда я не пришел на встречу, он забеспокоился и на следующий день отправился к моему другу-азербайджанцу, который заведовал отделением в больнице. Я назову его Гасановичем. Даже сегодня я боюсь назвать подлинную фамилию этого достойного человека: ведь он, рискуя собственной жизнью, помог армянину.
Алик с Гасановичем решили начать с морга. Позже Алик рассказал мне, что не только в морге, но и около него штабелями лежали трупы. Пытаться кого-то опознать среди них было немыслимо. Гасанович предложил Алику посмотреть все же журнал поступлений пострадавших: может быть, я только ранен. И здесь он наткнулся на запись “Русман Вильям Леонтьевич”. Конечно же, он сразу догадался.
Через щель двери я увидел Алика и Гасановича. Они подошли к моей кровати, но меня не узнали. Я сказал: “Это я, Вилли”. Говорю: “Помоги”. “Я потому и пришел”, – отвечает Гасанович. Я продолжаю: “У меня кровь шла всю ночь”. Мой друг был человеком выдержанным, интеллигентным.
Но когда он увидел ножевую рану, узнал, что ко мне за ночь так никто и не подошел, а постель залита кровью, он пришел в ярость: “Я их маму..” Бакинцы знают: русский мат в городе имел специфические формы выражения. Бросился за ватой. Я лежу в одних трусах – зима, холод.
Гасанович вернулся, осмотрел рану, говорит: “Твое счастье. Если бы всего на несколько миллиметров правее, были бы задеты почки. Тогда бы тебе не выжить”. Я опять подумал о судьбе. В тот страшный момент, когда меня избивала многорукая толпа погромщиков, каждый отталкивал другого, стремясь лично принять участие в расправе. И как знать, может быть, тот, кто оттеснил остальных, желая сам нанести удар, случайно и подарил мне эти несколько миллиметров. Сделав перевязку, Гасанович ушел выяснить обстановку.
Встревоженный, возвращается через некоторое время: “Медсестра ходит по всей больнице, говорит, что в палате лежит армянин. Представители народного фронта теперь знают о тебе. Один уже заявил, что, если ты действительно армянин, тебя надо убить.” И продолжает:
“Здесь тебя обязательно убьют. Я говорил с доктором Юнусом Мамедьяровым, повезу тебя к нему. Взял бы к себе, но у меня уже есть одна армянская семья”. Я говорю: “Хорошо, но я гол”. Гасанович отправился вызволять мою одежду, но быстро вернулся: “Окровавленную одежду не отдают. Боятся, что повезешь в Москву и станешь предъявлять как свидетельство погромов. С трудом удалось отвоевать твои туфли 44-го размера”.
Бегство из больницы
Алик дал мне плащ. Так, в плаще на голое тело, в туфлях на босу ногу, обессиленный от потери крови, от всей этой немыслимой обстановки, стонов, криков несчастных людей, я отправляюсь со своими друзьями.
Гасанович говорит: “Выходите с Аликом через задний ход. Я подгоню машину. Ложись на заднее сиденье. Алик пусть садится спереди”. Удачно выбрались из больницы и подъехали прямо к дому Юнуса. Тот встретил нас в большом беспокойстве: дом в течение последних часов обшаривали погромщики в поисках спрятавшихся армян.
Юнус провел меня в одну из своих комнат, а дверь в нее занавесил большим ковром, так что посторонний и не догадался бы, что здесь вообще есть еще одна комната. Предусмотрительность Юнуса я оценил, когда через некоторое время опять пришли охотники за армянами. Юнус твердо ответил: “У меня нет никаких армян”. Ковер же полностью скрывал дверь в комнату, где находился я, ожидая своей участи. Все обошлось.
Юнус, который был хирургом, сказал, что утром сделает мне перевязку. Гасанович возразил: “Приеду утром, сам сделаю. Разве тебе, с твоими железными пальцами, можно что-то доверять”. Гасанович был детский врач и перевязку делал очень деликатно. Так, подшучивая друг над другом, а может быть, и скрывая, за шутками свое беспокойство, друзья расстались.
Утром Гасанович, как и обещал, пришел, но, Боже мой, в каком состоянии! Его лицо не так уж сильно отличалось от моего. Медсестра! Эта жестокая, бесчеловечная, кровожадная медсестра!
Она сообщила в народный фронт, что Гасанович сделал перевязку армянину и увез его из больницы. Человек двадцать с яростью охотников, упустивших добычу, ворвались в его кабинет, избили, ударили телефоном по голове, бросили в него стул -к счастью, стул не попал в голову.
Гасанович приходил каждый день, делал перевязку. У меня был крепкий организм, раны затягивались, я почувствовал себя лучше. Надо было уезжать.
Спасительный вылет
Когда толпа избивала меня и я выскользнул из куртки и пиджака, все мои документы остались в пиджаке. Юнус пошел к заместителю начальника гражданской авиации Азербайджана, с которым был в приятельских отношениях.
Раскрылся: друга, армянина, надо без документов переправить в Москву. Тот задумался, риск был немалый. Когда узнал, что речь идет обо мне, обещал помочь, лично приехать на машине рано утром: мы хорошо знали друг друга. Я считал неудобным заранее говорить Юнусу об этом.
Каждый рисковал, помогая армянину, и прямой просьбой можно было поставить человека в щекотливое положение. Лучше было, если с просьбой обращался кто-то третий.
У меня – ни копейки денег. Юнус – небогатый человек. Дал мне, что мог, – 25 рублей. Ровно в 6 часов утра, как и обещал, подъехал заместитель начальника. Я выскакиваю и бросаюсь в машину. Поздоровались, он извиняется передо мной. Говорю: “Ты чего извиняешься, ты-то в чем виноват?”
По дороге народофронтовцы совместно с работниками милиции проверяют все машины. До аэропорта нас останавливают в 5 местах, но узнав машину высокопоставленного начальника, пропускают без проверки. В аэропорту, увидев какой-то самолет у взлетной полосы, заместитель начальника подъезжает прямо к нему.
Просит позвать командира. И здесь -снова удача. Когда командир пришел, была шумная встреча, объятья: “Ты?!” Оказалось, что они учились вместе в летном училище. Этот самолет оказался в Баку случайно.
Он летел из Краснодара, но по какой-то технической причине вынужден был сесть в Баку. Через двадцать минут самолет улетал в Москву. Мне освободили 1-ое место, командир распорядился накормить меня. Через некоторое время вылетели. В Москве командир подошел ко мне, извинился.
В аэропорту спрашиваю шофера такси, может ли он за 25 рублей довести до Профсоюзной улицы. Шофер соглашается. Приехал к дочери, позвонил. Вышла дочь, спрашивает: “Вам кого?” Не узнала! Месяца два я лечился в 1-ой Градской больнице. Вот и вся история моего спасения.
Что можно сказать в заключение?
Первое и самое главное: ни один из моих друзей меня не предал, и я горжусь тем, что у меня такие друзья. Второе: мне помогли и незнакомые люди, сумевшие сохранить человеческий облик и в погромной ситуации. Третье: человек полностью беззащитен перед государством.
Государство может в любой момент организовать погром, смешать с пылью не только любого человека, но и любую группу людей, выделенную по национальному, религиозному, партийному или любому другому признаку.
Поэтому именно порядочностью государства должна измеряться подлинная безопасность личности или национального меньшинства. Хорошо, что у меня были друзья. А те, у кого их не было, кто не смог уйти от толпы организованных погромщиков, – разве не государство должно было обеспечить им право на жизнь?
И, наконец, последнее, может быть, самое горькое для бакинца: погромы в Баку не могли бы состояться без молчаливого согласия по крайней мере части азербайджанской интеллигенции. Это тоже истина, без честного восприятия которой никогда нельзя будет подвести черту под страшной, позорной реальностью армянских погромов в Азербайджане.
А подвести такую черту надо. Два соседних народа должны смотреть не назад, а вперед. Месть и вражда могут только принести новые беды и армянам, и азербайджанцам. Разве мало того, что уже случилось?
Источник: sumgait.info
